Я – девочка-врач.
Я в шею смертельно ранена.
В моём городке по небу летят журавлики…
Даже смешно -
ничего не ждешь.
Никакого чуда
не ждешь.
Засыпаешь – дождь.
Просыпаешься – дождь.
А ничего
и не было твоим:
и даже тот маршрут
сквозь город спящий…
… beyond yourself, beyond desire and reason,
beyond your male preferences for youth, beauty and variety…
Год переждав, очнувшись от зимней комы,
любовь моя, уставшая изменять
собственной тени, живет, наконец, легко…
И если бы не эти галуны,
не этих светлых пуговок охрана,
ты сам бы вспомнил,
как мы все родны,
родством вины, родством…
я был распорядитель нег, толкователь великих книг,
заклинатель вахтёрш и магистр ордена тунеядцев,
“кудри курса” единогласно и без интриг.
Есть медный медленный закат
и светлый ливень листопада…
Как ты, наверное, богат,
что ничего тебе не надо.
Друг!
Меня терзают сейчас два искушения: Вы и солнце. Две поверхности: одна — песчаная, моего листка, другая — каменистая, моего балкона…
Камни срывались под сандалиями,
летели в безбожно далёкий низ, –
каждый был бы прочнее стали,
будь рядом с ним Таис.
небо звездами сшивали.
пели ом намах шивая.
он живой. она живая.
Под ногами виснет небо.
По нему бегу вприпрыжку.
Я ещё не жил. Я не был:
Ты родишь меня, малышка.
я пришёл к старику берберу, что худ и сед,
разрешить вопросы, которыми я терзаем.
“я гляжу, мой сын, сквозь тебя бьет горячий свет…
даже звери ушли, бросив своих больных.
даже птицы не возвратились сюда весной.
посмотри назад – только сотый пожар утих,
а сто первый уже лакомится листвой.
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.
Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты…
…за то, что поддержишь все, что ни предложу,
Что вся словно по заказу, по чертежу,
И даже сейчас не ревешь белугой, что ухожу.
А осётры…
полагая, что Грека странный,
выплывают все же из бочки в реку…
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, –
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
Ну прощай, прощай до лета.
Что ж перчатку теребить?
Ну прощай до как-то, где-то,
До когда-то, может быть.
у меня шесть рейсов в неделю, господи,
но к тебе я пришел пешком…
По словам одного мудрого китайца
никогда не произнесённым вслух,
тонкая красная лента не разрывается,
если связала двух.
Хоть нарочно, хоть на мгновенье,-
я прошу, робея,-
помоги мне в себя поверить,
стань слабее.
А она – здесь,
здесь,
здесь,
в сердце моём
тёплым живёт птенцом,
в жилах моих…
Другая жизнь, вторая я.
Ваш мир мне видится иначе.
Вторая я – у вас своя,
а первая в нем горько плачет.
О, Дышащая Жизнь,*
Имя Твоё сияет повсюду!
Высвободи пространство,
Из всех смертей, от всех земных насилий,
двумя подошвами, сведенными в одну,
мы были — этим бешенством, мы — были
сырой сиренью, прыгнувшей — в весну…
Мы жили – мир да покой,
Меры не ведая, все время ребро к ребру.
Мы были немного Им и чуть-чуть мной,
Он называл меня женой
И обнимал, когда замерзал к утру
Один, в рождественскую ночь, скулит
и ежится волчонок желтоглазый.
В седом лесу лиловый свет разлит,
на пухлых елочках алмазы…
Мой неубиенный, израненный,тонкий,
блокадный, трофейный, живой…
Любовь эта, словно громоздкая конка,
по мостовой…
Руки ловца пахнут рыбьим отчаяньем.
хлебом и куревом терпко-привычно,
соком травы и касанием чаек,
плачем реки, на сетях его высохшим.
О, женщина, дитя, привыкшее играть
И взором нежных глаз, и лаской поцелуя,
Я должен бы тебя всем сердцем презирать…
Я вывел бы ее закон, ее начало,
И повторял ее имен инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок…
А ты меня помнишь, дорога до Бронниц?
И нос твой, напудренный утренним пончиком?
В ночном самолете отстегнуты помочи-
Вы, кресла, нас помните?
За Верлена, невинного, как птицы,
За призму кристалла и тяжесть бронзы,
За полосы тигра…
…für Verlaine, unschuldig wie die Vögel,
für das kristallene Prisma und das Bronzegewicht,
für die Streifen des Tigers…
— Хорошо, — покорно я сказала, —
вот мое пальто и башмачки.
Статуя меня поцеловала,
Я взглянула в белые зрачки…
Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
На чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая чушь
Расползается, тщательно дни сокращая…
Магда спит, как младенец, улыбается во сне, не слышит.
Он целует её в плечо, идёт на кухню, щёлкает зажигалкой…
Храни меня, прищур неумолимый,
в сохранности от всех благополучий,
но обойди твоей опекой жгучей
двух девочек, замаранных малиной.
Ещё смеются, рыщут в листьях ягод
и вдруг, как я, глядят с такой же грустью…
…возле меня,
возле меня блеск глаз,
губ зов,
жизнь повторяет давний рассказ
с азов!
I want
to do with you what spring does with the cherry trees.
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…
Дети уходят из города
к чертовой матери.
Дети уходят из города каждый март.
Бросив дома с компьютерами, кроватями,
в ранцы закинув Диккенсов и Дюма…
…казалось предметы
как зачарованные
смотрели сейчас на нее
“любуйтесь пока я в форме”
вышла она из халата
и накинула нежный голубоватый лоскут…
мы плавали словно рыбы
лишенные чешуи
чувствительные как поцелуи
плавленые сыры
помнишь они были маленькие
дети наши- мурашки
бегали между нами
ветреные возбужденные
углубляясь в те зоны
которые я бросила контролировать…
А я – как посмотреть, полная идиотка
или не жалеющая себя глупышка –
все еще позволяю себе обмануться,
чаще всего из-за волос и походки…
Господи мой, Боже,
Зеленоглазый мой,
Пока Земля еще
веpтится
И это ей стpанно
самой,
Пока ей еще хватает
Вpемени и огня…
Если губы твои я знаю только по голосу,
груди – только по зелёному и оранжевому цвету блузок,
то чем же мне хвастаться…
Он до старости хохотал над ее рассказами; он любил ее.
Все его слова обладали для миссис Корстон волшебной силою.
И теперь она думает, что приходит проведать милую
Его тучная обаятельная душа…
Розы уткнулись в вазу
они держались достойно
стройная ножки на зависть
на длинных шеях бутоны
ими еще любовались
рядом благоухал воздух
ароматами и комплиментами
казалось что праздник
не кончится…
Но недавно мой товарищ, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол, -
Он скопировал тебя с груди у Леши
И на грудь мою твой профиль наколол.